Андре-Марсель Адамек - [Самая большая подводная лодка в мире]
— А тот тип из агентства, который исчез?
— О нем ничего не известно. На место были направлены другие агенты. При содействии полиции были прочесаны все близлежащие кварталы.
— Вы как обычно приносите мне только плохие новости, — ворчит Пупаракис.
— Ошибаетесь. Обвинительная палата с нами согласилась. Невозможно держать вас здесь бесконечно только под тем предлогом, что свидетель обвинения сбежал. Если ситуация не изменится, вы будете освобождены шестого октября. Освобождены до суда, разумеется.
— Смогу ли я при этом вновь принять руководство своими верфями?
— По закону препятствий нет. В связи с этим я должен вам сообщить, что попечительский совет отказался от использования русской подлодки в качестве музея на плаву. Демонтаж судна должен начаться пятнадцатого октября.
— Если я буду освобожден шестого, он начнется гораздо раньше.
Пупаракис возвращается мыслями к стоящему у причала «Саратову», к тысячам тонн отменного товара, над которым придется потрудиться не меньше шести недель. Возможно, цена стали в ноябре поднимется еще, но, как это бывает каждый год, вероятнее всего, опять упадет в течение первого квартала. Надо было торопиться.
— Эта подводная лодка — лучшее дело моей жизни, — говорит он приглушенно, как будто себе самому.
В свою очередь адвокат полагает, что грек — его самое удачное приобретение за всю карьеру, даже при том, что гонорары ему приходится делить с коллегой.
— Относительно девушки, господин Пупаракис, должны ли мы продолжать ее поиски через агентства?
— Не вижу в этом больше необходимости.
Ким, конечно же несчастную и полную раскаянья, он отыщет сам. Он подберет ее без усилий, словно птенчика на пороге зимы, и будет достаточно одного его слова, чтобы она пришла есть из его ладоней.
* * *Бритая голова Буффало становится пунцовой. Жестяные побрякушки гремят на нем все разом, напоминая стрекот саранчи. При каждом толчке бедрами татуировки на его ягодицах стягиваются.
— Я и не думал, что ты можешь быть такой красоткой… Тебе имеет смысл показывать себя.
Он напичкан кодидолом, и его язык еле ворочается, но он знает, что сейчас лучшее время для атаки.
— К тому же ты ведь любишь себя показывать.
— Да, — выдыхает Пиу.
Поскольку ее голова свешивается с матраса, ее слабый голос едва слышен.
— Ты могла бы заработать целое состояние. Я помогу тебе, если хочешь. Я покажу тебя настоящим мужчинам, которые хорошо платят за то, чтобы смотреть на настоящую женщину. Скажи, ты хочешь?
— Да.
— Но первым делом нужно выбраться из этой крысиной норы. Уехать в Шанон-ле-Бан, где мы легко срубим неплохие бабки. А потом Париж, Рим, Берлин…
— А Жиль?
— Как только ты наберешь обороты, он сможет ездить с нами. Он будет доволен, когда увидит, кем ты стала.
Да, Жиль повторяет беспрестанно, что у нее нет причин завидовать даже самым красивым женщинам, что она внушит вдохновение и умирающему, — вещи милые, но неглубокие, потому что Жиль продолжал бы ее любить, даже если бы она стала однорукой и безногой. А Пиу хочет быть желанной только благодаря своей внешности.
Часом раньше, когда зашел Буффало, она полуодетая прохаживалась по квартире, ловила свое отражение в зеркалах и окнах, вихрем кружась на шпильках своих каблуков. Жиль ушел на весь вечер мыть посуду к Беберу. Она угостила Буффало пивом и уселась напротив него, положив ногу на ногу. Тогда-то он и ошеломил ее потоком комплиментов. Настоящих комплиментов от мужчины, который не испытывает к ней никаких особых чувств.
Буффало замедляет темп. Кодидол ослабляет его пыл. Он просовывает руку под живот Пиу, нащупывает шелковистое руно, завитки которого обвивает вокруг пальцев.
— Ты должна покраситься и там тоже. Тогда ты стала бы полностью блондинкой.
Жилю нравится контраст этой темной ниши с искусственной белокуростью ее шевелюры. Но Жиль любил бы ее и бритую, и совершенно плешивую, и даже обезображенную.
— То, чем ты займешься, гораздо лучше, чем быть манекенщицей, — продолжает Буффало, наверстывая ритм. — Ты будешь работать не за духи, мыло или тряпки. Ты будешь рекламировать свою собственную торговую марку, сиськи и компания — наслаждение знатоков, восхищение аристократов! Чтобы тебя увидеть, будут приезжать издалека.
— Но я ведь смогу демонстрировать платья?
— Все, что захочешь, самое главное, чтобы потом ты разделась.
— Теперь я этого уже не стесняюсь.
— Я заметил.
— Подумать только, когда-то я хотела быть худой!
— Это все из-за того, что модой правят педики. Они хотят женщин, которые были бы похожи на злых и насмешливых мальчишек, хотят пацанчиков, заморенных голодом, каждый вечер избиваемых, жалких. Они тащатся, когда переодевают свои жертвы.
Пиу чувствует, что у нее начинает затекать поясница. Из-за того что ее голова запрокинута, она испытывает боль. Она осторожно спрашивает Буффало, не хочет ли он кончить.
— Это не так просто, когда треплешься. Ты хочешь, чтобы я заткнулся?
— Нет, что ты! Но может, мы прервемся на минутку?
— О’кей. Я тогда выпью пива. А то у меня глотка сухая, как кремень зажигалки.
— Это от возбуждения, — говорит Пиу.
Они отлепляются друг от друга под прощальный звон колец. Потом, потягивая пиво, еще говорят о Лондоне, Вене, Амстердаме, городах, одни названия которых заставляют Пиу трепетать всем своим существом и длят ее наслаждение до бесконечности.
— Мы все болтаем, болтаем, — говорит Буффало. — А за это время ты бы как раз успела собрать свои манатки.
— Я не могу так уехать. Я должна предупредить Жиля.
— Оставь ему записку.
Она колеблется всего минуту. И в самом деле, Жиль ценит простоту, а так все будет гораздо проще. Она берет лист бумаги и начинает писать.
— Не пиши ему ничего обо мне, — говорит Буффало.
Она пытается придумать красивую фразу, говорит о некоем внезапно появившемся импрессарио, о большом турне по Европе, об удаче, которую она не может упустить.
Когда он вернется от Бебера, с распухшими от горячей воды руками и без единой мысли в голове, он, узнав новость, будет, конечно, счастливейшим из людей.
Еще она пишет, что обязана своим триумфом ему и что только рядом с ним она мечтает провести остаток жизни.
— Ты что, роман пишешь? — бросает Буффало, начавший проявлять нетерпение.
— Я Окончила.
Она кладет письмо на видное место, на кухонный стол, рядом с цветами, которые Жиль принес накануне, с теми мелкими полевыми цветами, далекими от блеска и славы, цветами настолько чахлыми, что они увяли за одну ночь.
* * *В этот поздний час столы в «Блудриме» уже давно опустели. Только Сиум и Макс сидят за бутылкой водки.
Макс остался после ухода остальных, чтобы побеседовать с Ким и передать ей кулек со сладостями: сдобной булочкой, фруктами, шоколадом с орехами. Но Ким крепко спала, свернувшись калачиком. Он поставил кулек возле канистры с водой и на цыпочках вышел.
Спустя некоторое время Сиум налил ему холодной водки и поведал о своем плане. Они долго и подробно обсуждали детали операции.
— У вас очень скоро закончатся запасы топлива и продовольствия, — говорит Макс, — вам придется зайти в какой-нибудь порт. «Саратов» достанут даже на краю света, и ваше приключение закончится за решеткой.
— Вполне возможно, — говорит Сиум, поглаживая бороду, — но как знать, может быть, судьба готовит нам иные сюрпризы.
— Вижу, вы не передумаете.
— А вы уверены, что не хотите отправиться с нами?
— Простите, я не вижу большого смысла в этом безнадежном круизе.
— Но разве всегда следует вкладывать в свои действия смысл, если пытаешься изменить ход вещей? Свобода часто бывает врагом здравомыслия.
— Сто дней свободы — максимум, а потом расплата.
— Нет такой свободы, которой был бы твердо гарантирован завтрашний день.
Макс опускает голову, как застигнутый врасплох ученик. Его слова не имеют ни малейшего веса; едва произнесенные, они растворяются в безмолвии. Он пытается разгадать, откуда старый узбек вылавливает свои — из восточной ли мудрости или из темных глубин страданий и унижений, наполнявших его долгую жизнь.
— Мы снимаемся с якоря в ночь с пятого на шестое, — продолжает Сиум. — Если до этого времени передумаете, будете на борту желанным гостем. Это касается и ваших друзей. Но в любом случае я просил бы вас о молчании. Кроме Нука и вашей юной подруги, вы единственный, кто посвящен в мой план.
— Вы говорили об этом с Ким?
— Да. Она решила отправиться с нами.
— Это сумасшествие… — едва выдыхает Макс и тут же жалеет об этом легковесном слове, которое лопнуло, как пузырь, едва сорвавшись с его губ.
— Когда я был в плену у японцев, отчасти именно сумасшествие позволило мне выжить. Тому, кто стоял обеими ногами на земле, не долго удавалось сохранять голову на плечах. У нас в Узбекистане говорят: дрозд, хмельной от бузины, скорее спасется от охотников, чем тот, который ел слизняков.
